Покаяние — высшая добродетель

(Евангелие от Луки, 89 зачало, глава XVIII, стихи 10-14)

Сегодня, братья и сестры, в канун Великого поста, читается знаменитая, если можно так выразиться, евангельская притча о мытаре и фарисее, которая внутренне подготавливает православных христиан к вступлению на поприще покаяния. Смысл ее вкратце можно выразить в нескольких словах: покаяние выше всех добродетелей.

Господь Иисус Христос сказал: «Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь» (ст. 10). Так начинается сегодняшнее евангельское чтение, но мы вернемся на один стих назад, для того чтобы понять, зачем эта притча говорилась, к кому она была обращена. «Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу» (Лк. 18, 9). «К некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны», — то есть к тем людям, которые думают, что они лучше других и потому имеют право уничижать людей, кажущихся им худшими и грешными. Если мы обратимся к самим себе, то увидим, что мы все так о себе думаем, считаем себя праведными. Когда мы сравниваем себя с лучшими нас, то находим возможность оправдать себя: либо нас плохо воспитали и потому мы не виноваты, либо мы жили в такое тяжелое время, когда религия была запрещена. Мы отыскиваем какую-нибудь более или менее основательную причину и оправдываем себя. Когда же мы сравниваем себя с худшими нас, то не находим этим людям никакого оправдания и осуждаем их смело, не рассуждая, без всякой оговорки. Потому ко всякому из нас относится притча о мытаре и фарисее. Всякий из нас имеет в себе фарисея и в какой-то степени является им, то есть праведником, думающим о себе, что он имеет право уничижать других, потому что он лучше их.

«Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь». Ветхозаветный храм представлял собой прямоугольное здание, внутри разделенное завесой на две части: Святое и Святая Святых. Обыкновенные верующие, те, кого мы сейчас называем мирянами, не могли туда входить никогда, ни при каких обстоятельствах. Перед храмом было несколько площадей, где люди стояли и молились под открытым небом. Они словно созерцали творение Божие, видели Божие величие, окружающее их. В особенности небо было открыто их глазам: со всех сторон храм окружали стены, и только небо было отверсто. И все окружающее как бы говорило: обрати свой взор в небо, забудь о всем земном — Бог есть Творец всего, Он невидим, не имеет образа, не подобен никакому сотворенному существу (как это представлялось язычникам). Смотри в небо, которое не имеет никакого конкретного вида и образа, устреми к нему свой мысленный взор.

«Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, чтό приобретаю» (ст. 11–12). Из последующего евангельского повествования можно сделать вывод, что фарисей молился, именно устремив свой взор к небу, может быть, дерзновенно воздев руки, и, как ему казалось, искренне благодарил Бога. Как будто бы не себе, но Богу он приписывал все присущие ему добродетели. «Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди». Но в этих словах есть презрение и осуждение. Он считает себя лучше других людей. Он считает, что он не грабитель, не обидчик, не прелюбодей, и дерзает даже себя сравнивать с рядом стоящим человеком, о котором он ничего не знает, кроме рода его занятий. Этот человек — мытарь, сборщик податей, и потому уже, раз занимается таким делом, как будто не может не согрешать. Но на самом деле, если бы фарисей был действительно внимательным, рассудительным, духовно опытным, он бы не посмел сказать о себе: «Я не грабитель и не прелюбодей».

Даже некоторые из древних языческих мудрецов понимали, что грех состоит не только в делах, но и в мыслях. Один завистник стал поносить в глаза знаменитого древнегреческого философа Сократа. Он приписывал ему всякие страшные грехи, вплоть до деторастления. Находившиеся при этом ученики Сократа и его почитатели хотели избить клеветника. Но Сократ запретил им, сказав: «Не нужно, дети, этого делать, потому что я внутренне точно таков». Мудрейшие из язычников понимали, что грех проявляется не только в делах, но и в мыслях. Если я не граблю на деле, то разве нет во мне зависти к чужому богатству, к чужому благополучию? Пусть я не обидчик и не смею, может быть, человека внешне оскорбить или причинить ему зло (возможно, потому, что просто боюсь отмщения или наказания со стороны закона), но разве внутренне я не гневаюсь на многих и многих людей? И разве не обидел бы никого, если бы не боялся? Да, я не прелюбодей, потому что знаю какие-то границы, удерживаю себя в рамках и храню свое тело в чистоте. Но храню ли я в чистоте свои ум и душу? Нет, они оскверняются многочисленными отвратительными, мерзкими помыслами, о которых стыдно даже вспомнить, а не то что рассказать кому-то другому, даже и на исповеди.

Итак, фарисей этот, если бы был внимательным, понял бы, что не имеет права говорить так о себе. Благодарить еще не за что, если ты только на деле удерживаешься от страшных смертных грехов, а сердце твое нечисто. Нечистота фарисея выражается и обнаруживается через гордость, через презрение мытаря, о котором он ничего не знает, но уже дерзает сравнивать себя с ним и считать себя лучшим его. И это не перед людьми, а перед самим Богом. Значит, в глубине души фарисей самым искренним образом считает, что он лучше многих людей, в том числе лучше рядом стоящего неизвестного ему человека.

«Мытарь же, стоя вдали (то есть не приближаясь близко к Святилищу, но став где-то в углу того двора, где молились верующие. — Игум. А.), не смел даже поднять глаз на небо» (ст. 13). Он считал себя недостойным взирать на прекрасное голубое небо, за которым как бы скрывалось Царство Божие. Недаром Спаситель сравнивает Царство Духа с небом, называя его Царствием Небесным. И вот мытарь не смел поднять глаза на видимое небо, являющееся символом неба духовного, Небесного Царствия, но, «ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику!» (ст. 13) Он не перечисляет никаких своих добрых дел, никаких добродетелей, но видит в себе только один грех. Это не значит, что нужно обязательно быть грешником, чтобы смиряться. Но внимательный человек видит в себе тьму грехов, сливающихся в одну сплошную греховность. Созерцание своей греховности заслоняет пред ним его добродетели и добрые дела, которые всякий человек делает. Нет человека, который был бы совершено зол и ничего доброго не делал бы. Мы любим хотя бы своих родных, проявляем доброе чувство хотя бы к домашним животным. Но созерцающий свою греховность не видит этого в себе. Он, подобно апостолу Павлу, «забывая заднее, простирается вперед» (см. Фил. 3, 13). Он забывает о том, что уже сделал доброго, и видит в себе только одни недостатки, прегрешения, ошибки и стремится вновь и вновь их исправлять. Человек, пребывающий в постоянной борьбе с собой, в постоянном покаянии (что одно и то же, покаяние — это не только плач о грехах, но и борьба с грехом), действительно не может подумать о себе ничего доброго.

Фарисей искренне перед Богом считал себя добродетельным: в молитве человек наиболее искренне проявляет свои чувства, ибо его никто, кроме Бога, не видит и не слышит. Так же и мытарь преискреннейшим образом называл себя грешником. Замечательно говорит преподобный Исаак Сирин: «Начало человеческого спасения состоит в том, чтобы человек искренне считал себя грешником». Не думайте, что это просто. Одно дело — в уме своем осознавать эту вполне очевидную вещь, другое дело — почувствовать это всем сердцем так, чтобы это стало нашим внутренним чувством, которое естественно и легко выражалось бы в молитве. Мы говорим многочисленные слова покаянных молитв, мы повторяем иногда и слова мытаря: «Боже, милостив буди мне грешнику». Но думаем о себе, как фарисеи: «Благодарю тебя, Господи, что я не таков, как прочие человецы». Иногда доходит до абсурда. Мы думаем даже так: «Благодарю тебя, Господи, что я не таков, как прочие человецы, потому что я имею покаяние». Но это значит, что покаяния нет, потому что я считаю себя лучше других.

Спаситель заканчивает эту притчу следующим выводом: «Сказываю вам, что сей (мытарь. — Игум. А.) пошел оправданным в дом свой более, нежели тот (фарисей. — Игум. А.)» (ст. 14). Оказывается, и тот и другой нуждались в оправдании. Если мытарь пошел в дом свой оправданным более, значит, и фарисей нуждался в оправдании, то есть в очищении. Но он не видел этого и не понимал. Он считал, что уже чист, уже оправдан и спасен. А что же он великого сделал? Он только исполнял закон и не совершал никаких страшных преступлений. Чем же было ему гордиться? Тем, что он не грабитель и не прелюбодей? Тем, что он соблюдал пост и давал десятую часть на храм, как это положено было? В сущности, он ничего особенного не делал, а соблюдал только внешнюю сторону закона, что и сделало его гордецом и не дало ему оправдаться пред Богом — молитва его осталась бесплодной. А он нуждался в оправдании не меньше, чем мытарь, потому что все мы грешники. Только одни свои грехи видят, а другие нет.

«Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (ст. 14). Фарисей, смотрящий на небо и, может быть, руки свои дерзновенно к нему поднимающий, не увидел за ним ничего. Небо осталось для него, по выражению Священного Писания, некой «твердью», не пробиваемой из-за гордости фарисея, закрывающей своей твердыней Царствие Небесное, Царство Духовное. Мытарь же, не смея глаза поднять на небо и не дерзая простирать к нему руки, но ударяя ими в свою грудь, увидел небо внутри себя, ибо Спаситель сказал: «Царствие Божие (что является синонимом Царствия Небесного. — Игум. А.) внутрь вас есть» (Лк. 17, 21). Преподобный Исаак Сирин говорит: «Если хочешь найти лествицу в Царствие Небесное, ищи ее внутри себя». Вот что делает смирение, что совершает покаяние!

Но это не значит, братья и сестры, что человек, в наше время соблюдающий внешние предписания Православной Церкви, обязательно должен быть гордым, а человек, ничего не делающий, грешный — смиренным. Нужно понимать, что притча — это не повествование о действительном событии. Но она преподает нам урок, не охватывая всю духовную жизнь, а только изъясняя некую ее часть. Смысл этой притчи в том, что покаяние — высшая добродетель. Даже если человек не имеет никаких добродетелей, но имеет покаяние, он больше того, кто имеет все добродетели, и вместе с ними гордость. В действительности же чаще бывает так, что добродетельные люди, подвизаясь за стяжание добродетелей, пребывая в постоянной, мучительной борьбе со своим греховным естеством, осознавая свою глубочайшую немощь, — именно они смиряются, именно они каются. Мы знаем, что преподобные отцы-пустынники проливали день и ночь слезы. Они так плакали о своих грехах, что, как говорит Исаак Сирин, «одежды истлевали от их плача». Но эти же люди и мертвых воскрешали, и обладали даром пророчества, и исцеляли от неисцелимых болезней, и в целом тем, как жили, равны были Ангелам. А мы и подобные нам люди, живя в миру, грешим тьмочисленно каждый день и не можем даже осознать и увидеть всех своих грехов. Но кажемся себе сравнительно хорошими, потому что нас якобы окружают еще худшие люди.

Тот, кто совершает добродетели, кто понуждает себя изо всех сил к исполнению евангельских заповедей, именно тот приобретает вместе с этим и покаяние, и смирение. Он действительно, по словам Спасителя, унижая себя, возвышается и, не смея глаз поднять на небо, видит небо внутри себя. А тот, кто дерзновенно устремляется к небу, дерзает размышлять о райских обителях и считает себя уже спасенным, тот бывает унижен — унижен тем, что подвергается действию всевозможных страстей, порабощается ими, падает и встать не может. Великий подвижник нашего времени преподобный старец Силуан Афонский, на собственном опыте познав всю борьбу за спасение души, говорил так: «Наша брань с диаволом бывает до тех пор, пока мы не смиримся». Древний учитель благочестия преподобный Иоанн Лествичник сказал: «Смирение есть искоренительница всех страстей». Но не нужно думать, что оно приобретается одним только усилием воли или желанием, — истинное смирение приобретается за добродетели. Когда мы, исполнив все внешнее, идем дальше, устремляемся на свои внутренние пороки, ведем борьбу внутри себя — тогда мы все более и более смиряемся и молитва: «Боже, милостив буди мне грешнику» становится кратким словесным выражением нашего душевного состояния. Мы от всей души, искренне считаем себя грешниками и понимаем, что невозможно спастись собственными силами, собственными добродетелями. Мы понимаем, что только Бог может нас помиловать. Тогда и молитва наша становится внимательной, искренней, мы осознаем Бога как милующего Отца. Тогда мы можем от всей души, искренне воскликнуть: «Боже, милостив буди мне грешнику!»

31 января 1999 года