О духовной близорукости

(Евангелие от Луки, 89 зачало, глава XVIII, стихи 10-14)

Для тех, кто уверен в собственной праведности и уничижает остальных, Господь сказал такую притчу. «Два человека вошли в храм помолиться, один — фарисей, а другой — мытарь» (ст. 10). Когда мы слышим слова «два человека вошли в храм», то мы, естественно, привыкли представлять этот храм подобным нашей православной церкви. Но иудейский храм был устроен по-другому, и в данной притче это имеет значение. Поэтому нужно уделить этому некоторое внимание. Иудейский храм был сравнительно небольшим зданием, разделенным внутри на Святая Святых и Святое, или Святилище. Даже в ту часть, которая называлась Святое, священники входили только иногда, а в Святая Святых могли входить только первосвященники, и лишь один раз в год. Перед Святилищем был двор, где совершали священнодействия только священники. Далее был двор, в котором молились мужчины, еще дальше — двор, где молились женщины. Потом, в более позднее время, были устроены дворы, где молились те из язычников, которые обратились к истинной вере (потому что именно вера евреев была тогда единственной истинной верой), но не принимали все обряды, положенные для иудеев. Может быть, потому, что считали их в какой-то мере унизительными, непривычными и неприличными (такими они казались, например, эллинам или римлянам). Итак, когда говорится, что «два человека вошли в храм помолиться», то имеется в виду, что они вошли во двор для мужчин, где стояли и молились под открытым небом. Я думаю, открытое небо имело значение по той причине, что, если бы иудеи молились в закрытом храме, они начали бы обожествлять какие-либо предметы, имеющие отношение к богопочитанию. Всякое изображение тогда запрещалось, чтобы не дать повода к идолопоклонству. Поэтому в древние времена и не было никаких иконописных изображений. И именно поэтому ветхозаветные люди молились под открытым небом, так что волей-неволей взор человека обращался к небесам и он понимал, что Бог есть дух, Бог неизобразим и Он есть Творец всего видимого окружающего мира, который человеку можно было созерцать даже в храме во время молитвы.

«Два человека вошли в храм помолиться, один — фарисей, а другой — мытарь». Фарисей — это человек, принадлежавший к особенному течению в религиозной жизни того времени, тщательно исполнявший не только предписания Моисеева закона, но и предания старцев. Фарисеи придавали большое значение изучению закона и устного предания, впоследствии в течение веков записанного в книгу, которая получила название Талмуд. Некоторая часть этой книги в виде устных преданий, по-видимому, существовала уже тогда, а последующей ее частью стали своего рода комментарии к древнейшему преданию старцев, то есть еврейских раввинов, учителей. Тщательно все исполняя, не только заповеданное Самим Богом, но и справедливо или несправедливо, кстати или некстати предлагаемое людьми, фарисеи считали себя особенными, не такими, как все, а тех, кто не знал закона, презирали как людей, погибающих в невежестве. Естественно, что человек, пусть о себе лично и думающий скромно, но приписывающий себя к какой-то особенной группе людей, едва ли сможет не поддаться гордости. Мытарь же в глазах людей того времени был самым низким, падшим человеком и считался предателем, так как занимался собиранием податей в пользу римского правительства. Кроме того, мытари часто вынуждены были прибегать к каким-нибудь насильственным мерам, чтобы собрать необходимые подати, и злоупотребляли своим положением ради собственной выгоды. Бывало, естественно (как это бывает и сейчас), что богатый человек имел возможность благодаря своему влиянию оградить себя от внесения положенного налога, а с бедного человека взималось все до последней копейки. Жестокость, свойственная, можно сказать, самой профессии этих людей, вызывала по отношению к ним чрезвычайное презрение и ненависть. Поэтому Спаситель и воспользовался этими образами: «один — фарисей, а другой — мытарь». Сразу всем Его слушателям стало в общем понятно, что представляли собой эти люди. Может быть, слушатели представили себе даже внешность горделивого, благообразного фарисея и облик мытаря, который, возможно, и богато был одет, но, зная о всеобщем презрении, старался пройти по улице быстро, незаметно, чтобы не быть осыпанным насмешками или не удостоиться презрительного взгляда.

«Фарисей, став, молился про себя так: “Боже, благодарю Тебя, что я не как прочие люди: грабители, обманщики, прелюбодеи, или даже как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятину от всего, что приобретаю”» (ст. 11–12). Хотя фарисей молился про себя и никто не слышал слов его молитвы, но по его виду можно было заключить, что этот человек не только Бога благодарит, но и собой доволен. Даже глядя на него издалека, нетрудно было увидеть, что он стоит прямо, спокойно, поднимает глаза, а может быть, и руки к небу и таким образом показывает, что он — истинный молитвенник. Слова же, которые он говорил, тем паче обличают его: «Боже, благодарю Тебя, что я не как прочие люди». Если бы он благодарил Бога за то, что Он помиловал его, несмотря на все его грехи, даровал ему возможность, способность жить праведно и укрепил его в этом, то здесь еще, может быть, и не было бы гордости. Но когда человек сразу благодарит Бога за то, что он не таков, как прочие люди, перечисляя их: «грабители, обманщики, прелюбодеи, или даже как этот мытарь», — то этим самым он показывает, что презирает вообще всех прочих людей. Он осуждает не только тех, кого нет рядом и кто, может быть, действительно по-человечески достоин осуждения, но и стоящего недалеко мытаря. Совершенно не зная, что происходит внутри этого человека, фарисей осуждает его по одному внешнему виду, только потому, что догадывается, что это мытарь. Кроме того, он благодарит Бога за отсутствие в себе лишь страшных пороков, за то, что не совершает на деле тяжких смертных грехов. Не за то, что он целомудренный, что в нем никогда не бывает нечистых мыслей или вообще нет никакого лукавства и зависти, а только за то, что он не грабитель, не обманщик, не прелюбодей. Отсюда можно понять, что он не видит в себе никаких страстей. Из-за этой слепоты — духовной близорукости — он воображает себя праведным, считая, что достиг такого состояния, когда ему уже нужно Бога благодарить, а не просить о помиловании. И при этом, как я говорил, фарисей осуждает мытаря, который стоит рядом. Он считает чем-то великим даже ту малость, которую обязан был исполнять всякий верующий человек того времени: «Пощусь два раза в неделю, даю десятину от всего, что приобретаю». Нет ничего особенного в том, что человек два раза в неделю соблюдает постные дни, как и мы сейчас делаем, или дает десятую часть из того, что он приобретает, тогда как мы знаем, что в наше христианское время многие подвижники отдавали не только десятую часть, но раздавали нищим все свое имение, сами становились нищими и при помощи этой нищеты достигали безмятежности, безмолвия и таким образом угождали Богу. Фарисей видит нечто великое уже в том, что не предается страшным порокам, что имеет такие скромные, самые обычные добродетели, и этим он показывает, что не знает настоящей, истинной внутренней жизни, не имеет опыта борьбы со страстями и не понимает той бездны греховности, в которую ниспал всякий человек. Пророк Давид говорит следующие слова: «Господи, не вниди в суд с рабом Твоим, яко не оправдится пред Тобою всяк живый» (Пс. 142, 2). Царь Давид понимал, что всякий живущий человек, хотя бы он в глазах других людей казался праведником, на самом деле не может оправдаться перед Богом. Фарисей же, который, как истинно верующий, казалось бы, должен был читать или слушать во время богослужения псалмы пророка Давида, не понимал таких простых вещей. Поэтому, когда при чтении этой притчи нам кажется, что он действительно праведный человек, то, значит, мы поверхностно смотрим на вещи и сами не понимаем, в чем состоит истинная праведность. Тот, кто действительно стремится жить по совести, угождать Богу не напоказ, а внутренне, нелицемерно, тот всегда видит в себе некоторые неисправности и уклонения. Поэтому угодники Божии, достигшие возвышенного духовного состояния, всегда почитали себя великими грешниками. Они не наговаривали на себя, но в борьбе с грехом познали свою необыкновенную человеческую немощь и ограниченность — то, что не может человек до конца исполнить никакую заповедь, что в каждом человеке есть наклонность ко всем вообще грехам и самым страшным преступлениям. Они ощущали это в себе как некую возможность греха и потому горько плакали и каялись. Именно эта возвышенная, настоящая, если так можно выразиться, глубокая, полная праведность сопровождается одновременно и глубочайшим, самым искренним покаянием. Святые отцы, называя себя великими грешниками, не рисовались, говорили это не потому, что так нужно говорить и так думать, но потому, что от всего сердца — по словам Спасителя, сказавшего, что нужно смиряться сердцем (см. Мф. 11, 29), — считали себя падшими, последними людьми. Именно это один из признаков истинной, а не показной, внешней праведности.

«Мытарь же, стоя вдали, не смел даже глаз поднять на небо» (ст. 13). Он стоял под открытым небом, и, казалось бы, это располагало к тому, чтобы поднять глаза ввысь и искренне обратиться к Богу. Ведь стены молитвенного двора, окружавшие мытаря, не имели никаких изображений и взгляд, собственно, остановить было не на чем: либо устремить его прямо перед собой на Святилище, либо поднять глаза к небу, как обычно делали тогда верующие. Мытарь «не смел даже глаз поднять на небо», потому что считал себя недостойным этого, но, видимо, опустив голову, устремив взор на землю, как описывает Евангелие, «бил себя в грудь и говорил: “Боже, будь милостив ко мне, грешнику”» (ст. 13). Он не повторял многочисленных слов о своей праведности и добрых делах, хотя они, наверное, у него были, так как справедливо сказал некто, что нет ни одного праведника, который не имел бы грехов, и ни одного грешника, который не имел хотя бы одного доброго дела. Но мытарь не вспоминает о них, а бьет себя в грудь, показывая этим свое чрезвычайное сокрушение, осознание своей греховности. Как предполагает притча, он был вымогателем, жестокосердным человеком (а эта жестокость, наверное, самая неприятная для нас черта в других людях, тем более если они лишают нас имущества и тем самым подвергают многим испытаниям и скорбям), но, несмотря на эту самую страшную черту, он имел покаяние. Он опустил взор в землю и говорил: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику». Поэтому, когда мы увидим самого падшего, самого неприятного для нас человека, да не посмеем его осуждать! Потому что не знаем, как он кается и что произойдет с ним через минуту. Возможно, он, дойдя до крайности, до последней черты, увидит свое падение, свое каменносердечие, бесчеловечность и раскается настолько сильно и искренне, что благодаря своему смирению достигнет такой чистоты, какой мы никогда не достигнем посредством своих добрых дел и особенно ревностной христианской жизни.

«Мытарь же, стоя вдали…» Если фарисей максимально, насколько это было возможно, приблизился к Святилищу, то мытарь считал себя недостойным такого положения и удалился в самый конец двора, где стоял, опустив голову, и не один раз, а многократно повторял одни и те же слова. Повторял все с бόльшим и бόльшим сокрушением, смирением и, наверное, со слезами, прося у Бога даже не прощения, а только одного милосердия: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику». Он не посмел просить окончательного, совершенного прощения, но просил только милосердия: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику». И Господь Иисус Христос, Который, как Сын Божий и Бог, слышал многие-многие молитвы разных людей (и в то время, когда говорил эту притчу, и до воплощения Своего, и ныне), открывает нам тайну того, как нам нужно молиться, чтобы молитва наша была спасительной, чтобы молитва нас оправдывала, очищала, а не делала еще более виновными пред Богом. Эту тайну открывает для нас не обыкновенный человек и не подвижник, имеющий молитвенный опыт, и даже не пророк, но Тот, Кто Сам слышит, как я уже сказал, многие и многие тысячи, даже миллионы молитв самых разных людей: православных христиан, еретиков, магометан, иудеев, язычников. Может, и безбожник иногда, в крайней нужде, скажет что-нибудь искренне, от всего сердца. Мы удивляемся подчас, почему Бог исполняет молитву неверующего человека или еретика и не слышит молитву православного христианина. Здесь открывается эта тайна: потому что необходимо смирение, потому что смиренный, как сказал Спаситель, оправдывается, а гордый, хотя бы и имел справедливый повод для гордости, осуждается.

«Говорю вам: этот пришел в дом свой оправданным, а не тот (то есть не фарисей. — Игум. А.). Ибо всякий, возносящий себя, смирён будет, а смиряющий себя вознесён будет» (ст. 14). Иными словами, кто сам себя возносит, будет смирен и останется безблагодатным, пустым, и, может быть, после такой горделивой молитвы душа его почувствует чрезвычайную тоску и уныние. А тот, кто смиряет себя, считает себя недостойным даже прощения грехов и просит только одной милости, вознесен будет Богом — в том смысле, что ум его очистится и он сможет созерцать Божественную славу. Конечно, если я сказал, что Бог иногда слышит молитвы еретиков или безбожников и не слышит молитвы православных христиан, то это не значит, что безбожники имеют какое-то преимущество перед нами, но значит, что смирение делает молитву иногда даже недостойного человека такой, что она доходит до Бога. Гордость же молитву человека, даже имеющего благодать Крещения и других Таинств, оставляет неуслышанной.

Я читал о таком случае: в одном селении случился пожар. Когда загорается постройка в деревнях, то огонь перекидывается с избы на избу и его практически невозможно остановить, пока все не выгорит. Конечно, когда начался пожар, все бросились его тушить. А одна женщина, старуха-еврейка, прежде всего стала молиться Святителю Николаю, хотя и была некрещеная. Она, наверное, просто слышала о том, что он помогает, и имела какую-то веру. Остальные, православные, суетились и делали все для того, чтобы спасти свои дома: заливали огонь водой, растаскивали бревна и делали прочее, что в таких случаях делается. Вся слобода выгорела, а ее дом остался невредим. Потому что она молилась с верой и, конечно же, со смирением.

Поэтому мы, православные, не должны гордиться своей молитвой и думать, что только оттого, что мы православные, Бог обязательно нас слышит. Конечно, притча эта не превозносит греховность, не имеет своей целью показать, что грешник, который молится, бывает услышан, а праведник не получает пользы от молитвы и не оправдывается Богом. Здесь говорится о гордости и о смирении. И я также привел пример не для того, чтобы показать, что иудейка была услышана, а православные — нет (православные в тот момент вовсе не молились). Я хочу сказать, что смирение и вера, проснувшиеся всего лишь на мгновение в человеке даже как будто неверующем, делают его достойным того, чтобы Бог услышал его просьбу и исполнил ее. Потому мы должны приобрести и смирение, и праведность, только не одну внешнюю, потому что она почти ничего не значит, но и внутреннюю. Приобретая же эту истинную праведность — чистоту не только от тяжких грехов, но и от страстей, — мы вместе с ней приобретаем и мытарево смирение. И в этом смирении будем вознесены Богом.